Агнешка быстрым шагом ходила по спальне, попеременно хрустя пальцами то одной, то другой руки. В кои-то веки можно вырываться на волю, на свободу, забыть об обязательствах, стать свободной, ощутить себя вольною птицей. Нужно лишь непременно выехать до того, как солнце разгонит предутренние сумерки. Где же носит ее беспутного брата? Время идет! Не передумал ли? Не загулял ли? Пани, не выдержав напряжения, спустилась вниз на первый этаж и остановилась перед большим зеркалом, расположенным над камином. Ее золотистые локоны волнами ложились на плечи, спускались на бледную грудь. В синих глазах застыла лихорадка ожидания. За всю ночь княгиня так и не смогла уснуть, предвкушая события будущего дня, когда разгоряченная погоней за загнанным животным, она, нахлестывая нагайкой коня, настигнет свою добычу, и запах крови разольется парным молоком по округе. Мечты так сладки и нежны, но жизнь груба и несправедлива к ним – всегда есть риск того, что в последний миг все сложится иначе. Быть женщиной тяжко и горько. Вся жизнь подчинена прихотям и желаниям супруга, а при отъезде оного и вовсе не отличается от монастырского бытия. Кровь Воронецкой желала иного, она требовала вкушать наслаждения и не терять время на скуку. Все дозволено! Ничего не запрещено! И сохрани дьявол ее такого же сумасшедшего брата, всегда готового поддержать очередную авантюру сестры! Где же ты? Где ты, Ежи? Агнесса вся извелась, отсчитывая вслух едва ли не каждую секунду, и когда пани показалось, будто все ее чаяния рухнули разом, в дверь заколотили так, что казалось целый эскадрон ломится внутрь, а снаружи раздался знакомый густой и сильный, будто чарка с золотистым медом, голос. Заспанный слуга только направился вестибюль, потирая красные глаза, как хозяйка обогнала его и раздраженно махнула рукой прогоняя  - мол, де, сама разберусь. После чего, схватив канделябр, Агнесса поспешила к дверям, освещая себе путь, и подрагивающими от нетерпения пальцами кое-как справилась с замком. Еще мгновение, и перед нею оказался сам полковник Лисовский персоною собственною. Как всегда, бодр, как всегда, не совсем трезв, и, как всегда, беспечен. Княгиня не замедлила выразить "радость" от прибытия гостя, и, вцепившись Георгию в ворот, втянула его внутрь дома.
- С ума сошел?! – зашипела Воронецкая и выглянула наружу, выставив вперед канделябр да посматривая  -нет ли кого на улице? – Еще бы имя мое прокричал! Да погромче! Что бы все соседи уж наверняка знали про то, как княгине в отсутствие мужа гусары под утро визиты наносят! – но на сей раз, кажется, обошлось. Итальянская спала, тихо похрустывая свежим морозцем на ветвях куцых деревьев. Ягна тихо прикрыла дверь и, поставив подсвечник на пол, взвизгнув ведьмою, повисла на шее у брата. Северная, ледовитая, искусственная, будто фарфоровая кукла, она менялась рядом с Георгием, становясь снова беспечною маленькою панною. От Ежи терпко несло ромом, ношенным сукном, впитавшим в себя запах и гвардейской конюшни, и замасленных карт, и до блеска начищенной стали клинка, но, главное, он был насквозь пропитан тем самым духом отчаянной удали, коий каждый раз заражал ее саму, сводя с ума и побуждая совершать непростительные для супруги генерала ошибки, без сожаления и не думая о последствиях.
- Przyniósł? Powiedz mi, co przyniósł! (Принес? Скажи, что принес!) – сапфировые глаза с жадным любопытством вглядывались в брата. Ягна, не выпуская Ежи из объятий, с нетерпением ожидала ответа на то, как прошла его авантюра с заимствованием полкового обмундирования.

С Ежи всегда было так легко, словно время давно остановилось, и в жизни Лисовских ничего не случилось. Они оба сейчас в родительском доме в старой, сварливой Варшаве, а за порогом серебрится польский снег, такой непохожий на русский. Тонкий, рассыпчатый, искрящийся алмазными отблесками и ослепительно белый, такой белый, что аж режет глаза, заставляя жмуриться и прятать взгляд. И как будто нет постылого мужа, каждодневных, унылых обязательств, опасности быть уличенной министерством магических дел или осужденной обществом за неподобающее поведение. Повиснув на брате, Агнесса с удовольствием слушала родную речь, ласкавшую ей слух, слаще рафинированной салонной музыки. Подставив щеки под поцелуи, княгиня сердцем и душой уносилась в далекие детские годы. В то время между ними еще не было секретов, а сейчас ей приходится таить от Ежи многое, и страшно становится от мысли, что будет, когда он узнает о том, какую борьбу затеяла Воронецкая, и какие жертвы уже принесла, и принесет еще.
- Dziś jesteś pierwszy (Сегодня ты первый), - пани решила на время забыть – и об «Асмодее», и о морфии, коий прочно вошел в ее жизнь пагубной привычкой. - Ale jutro przyjdzie inny! I będzie całować mnie tak mocno, jakby to ręce jego matki! (Но завтра придет другой! И будет целовать меня так крепко, как будто это руки его матери!) – она лукаво улыбнулась, дразня пана Лисовского ложью. - Gdybyś widział go! Ach, jaki miły pan! Spojrzenie sokoła i siła lwa! Ucieknę z nim do Paryża! Nie złapiesz mnie, nie znajdziesz, nie dogonisz! (Видел бы ты его! Ах, какой славный пан! Взгляд сокола и сила льва! Убегу с ним в Париж! Не поймаешь меня, не найдешь, не догонишь!) – княгиня рассмеялась, искренне, от души, как давно с нею не случалось, отдаваясь полностью бьющему в голову чувству беспечной радости. Георгий закружил ее, да так что полетели бы к чертовой матери все фарфоровые вазы, ежели бы их давно не вынесли из вестибюля. Князь Воронецкий каждый раз после посещения шурина подсчитывал ущерб от бурных встреч обоих Лисовских, и счел необходимым позаботиться убрать подальше хотя бы от входа все хрупкое и бьющиеся. Ягна вспомнила, как еще до отправки ее в монастырь чопорная бонна пыталась научить подопечную танцам, и когда несчастного Ежи таки заставили составить сестре визави, оказалась, что маленькая Агнесса Ксаверьевна достает брату до плеч, лишь приподнявшись на цыпочки, и тогда он сгреб ее также как нынче в охапку и кружил, кружил, кружил, а златоволосая шляхтянка к ужасу бонны верещала от удовольствия, будто худородная холопка.
-Верю, Ежи! Ты сам знаешь, что верю! – Агнесса ткнулась носиком брату в щеку. – Не хочу пускать! Не буду! Не каждый день меня гусарский полковник на танец ангажирует! – но нехотя она все же разжала руки. До рассвета нужно выехать из Москвы, дел еще много. Нетерпеливо постукивая мягкой туфлей по полу, княгиня ожидала, пока пан Лисовский не занес внутрь заветное обмундирование. Увидев юнкерскую форму, Воронецкая хлопнула от восторга в ладони, и немедленно стянула через голову платье, бросив его на пол и оставшись в одних тонких лосинах телесного цвета, коии стыдливые девицы надевают под прозрачные платья, диктуемые модою к непременному ношению. Первым делом она натянула рубаху, пряча грудь. Брата пани не стеснялась, просто шибко холодно было здесь на нетопленном первом этаже, после чего принялась надевать темно-зеленые панталоны. – В Москву через зеркало пойдем, что у нас, в Малиновой гостиной, оно для того там и есть. Вся прислуга предупреждена, лошади готовы, амуниция к ней тоже, - откинув светлые локоны с плеч на спину, Агнесса все так же, попеременно стоя то на одной, то на другой ноге, натянула на себя следом походные рейтузы. – Как угадал! Смотри, как угадал! В самый раз! – княгиня, сев на тахту рядом с брошенными туда вещами, скинула туфли и принялась прятать ноги в вязаные шерстяные чулки. – Шимон и Блажей с нами поедут, я велела им взять два штуцера и пистолеты. Собак не берем. Мороки с ними много. И шума, - между делом примеряя сапоги, Воронецкая продолжала рассказывать, как она успела подготовиться к охоте. Упомянутые лакеи были здоровые, молчаливые мужики, верные семье  до гроба и ни слова не понимавшие по-русски. Без них никак не обойдешься, иначе полдня потратишь только на перезарядку оружия. – Жаль без шпор! Какой бы я ловкий была гусар! – княгиня, обмотав вокруг шеи черный галстух и подскочив с места, надела мундирный сюртук. Застегнувшись на все пуговицы, она закружилась на месте, разведя руки в стороны. – Каков юнкер, а, Ваше высокоблагородие? – подлетев к брату, пани схватила его за руку и заискивающе посмотрела в глаза. – Расскажи, как добыл и у кого? Расскажи, Ежи, знаешь же, что не пущу, пока все не узнаю! – Воронецкая дернула пана Лисовского за сукно мундира, ожидая услышать занятную историю. – Выбирай! Нынче же расскажешь или по дороге?

Агнессе, не услышавшей историю о добыче военного трофея,  захотелось скорчить по-детски недовольную мину, также как то было в детстве, когда старший брат уезжал с отцом – оба верхом на холеных красивых конях с украшенной сбруей, а ее с собой не брали, и маленькая шляхтянка становилась на пороге, уперев руки в бока, и всем своим надутым видом показывала обиду, а в душе больше сжигал ее страх – вдруг вот так вот уедут они однажды и не вернутся? Панна часто молилась, пока матка не видит, но не Деве Марии, а старому слепому ворону на гербе: «Ufam Tobie, boś Ty wierny, wszechmocny i miłosierny. Twe słowo mylić nie może. Obroń Jerzyk i tatę! Niech wrócą do mnie! Niech one zawsze wracają do mnie i mamie! (Доверяю Тебе, так как Ты - верный, всесильный и милосердный. Твоё слово ошибаться не может. Защити Ежика и папу! Пусть они вернутся ко мне! Пусть они всегда возвращаются ко мне и маме!)». Старый ворон был слеп, он не видел, как Ксаверия Лисовского повесили варшавяне. Теперь остался только брат, последний за чьей спиной еще может взмахнуть чернильными крыльями птица с выцветшего шляхетского герба. Он смеется над ней, но сам не знает, как говорит правду. Взгляд у него сокола и сила у него льва. Был бы еще такой пан на белом свете, сбежала бы за ним Ягна. Забыла бы - и о чести герба Корибут бы забыла, и о страшной клятве, связавшей ее с «Асмодеем», все бы бросила… Если бы смогла. На мгновение ком застыл в горле. Не смогла бы. Уже нет ей обратного пути. Нет больше Речи. Нет. Одна горькая Россия, ласковая мачеха, да всё  - не мать. Сжалось сердце, обычно холодное, оно сейчас забилось сильнее. Агнесса прижалась щекой к рубахе брата, видневшейся сквозь расстегнутый мундир, и ощутила тепло его тела, словно огнем из домашнего очага окатившее ее душу. Вот так бы век провести рядом с ним, сжавшись в комочек и зная, что он всегда рядом будет, защитит, убережет, отведет от удара… Они – Лисовские, им и говорить ничего не нужно, и так все друг о друге знают! Или уже не все? Княгине было больно таиться от Ежи, так больно, что хоть рви зубами себе вены на запястьях, поэтому хотела она хотя бы на сегодня забыться в невинной забаве и остудить кровь снегом рязанских болот.
- А если бы и сошла с ума твоя гвардия, неужто ты бы ими верховодить не смог? – она нехотя отстранилась, касаясь обеими ладонями груди пана лейб-гусара, как будто грея замерзшие от одиночества пальцы, и подняла глаза на брата, чтобы снова ощутить, как сладко ей и радостно - от улыбки Ежи, его прибауток и роскошных усов, коии так и тянет дернуть из шалости. – Да и все веселее с ними такими, нежели парадным строем по плацу ходить! Неслись бы ночами, безумные и свободные, по лесу, целым полком, и пугали бы встречных! Jakby sam diabeł wyszedł na polowanie! (Как будто сам дьявол вышел на охоту!) – неприятный холод пробежал по спине Воронецкой, будто невидимый дух перепончатым крылом задел ее, да нарочно,  -мол, не поминай от греха подальше. Ягна, все-таки не удержавшись, легонько потянула за растительность у брата под носом и, расхохотавшись, отпрыгнула в сторону, чтобы не дать брату шанса на ответное дурачество. – Ладно, потом расскажешь! – согласилась пани, после чего громко хлопнула в ладони, и, спустя пару минут в вестибюль заглянула аккуратно одетая камеристка в накрахмаленном чепце и переднике, с собой она принесла две зажженные свечи, каждую из которых с чинным поклоном протянула Лисовским.
- Платье забери, - Агнесса быстро выхватила у прислуги свой бледный перст воска, второй рукой небрежно накинув на голову форменную фуражку и подхватывая шинель. – Кто ни спросит: я не принимаю по нездоровью, кому потребуется -  пусть записки оставляют. Как в себя приду – отвечу, - княгиня особенный упор сделала на слове «кто», подразумевая отсутствие исключений. Сестрам по «Асмодею» она тоже может понадобиться, но и им придется подождать. Время, уделенное для брата, было своего рода личной адорацией Воронецкой, и во время этого поклонения семейным узам ее раздражало постороннее вмешательство. Сегодня их день наедине – с шумом, смехом, воспоминаниями о прошлом.
- Pójdź za mną, «sokole lew» (Иди за мной, "соколиный лев"), - Ягна толкнула одну из дверей, ведших из вестибюля внутрь дома, и не спеша пошла по коридору, не переставая говорить. – Заклинание Армашевского повторяй за мной, если не помнишь его. А главное крепче держи свечу и… меня. Выпустишь хоть что-нибудь: и все, искать тебя потом по всему зазеркалью придется. Знал бы ты, что могу я на той стороне! Какими силами владею! – в голосе Агнессы явно сквозила неподдельная горечь. – И все бессмысленно, бесполезно, никому не нужно. Потому что в женщину не верят, не ждут от нее помощи, не нуждаются в ней. Kobieta potrzeba do tego, aby wielmożny pan w nocy nie tęskniłem (Женщина нужна для того, чтобы вельможный пан не скучал ночью), - не сумев сдержаться, пани со злостью толкнула дверь в Малиновую гостиную, но, увидев перед собой зеркало, тут же успокоилась. Его приятная, прохладная, темная гладь действовала на Ягну умиротворяющее, словно смотрелась она в собственную душу и не находила в ней ничего неприятного. - Wybacz, Jerzyk, brakuje mi w samotności i to doprowadza mnie do szału (Прости, Ежик, я скучаю в одиночестве, и это сводит меня с ума), - ее голос смягчился, как всегда, когда она обращалась к брату. - Помни, что я сказала, не разжимай пальцы, чтобы ни случилось! Если готов, то пошли, – пламя свечи отбрасывало на бледное лицо княгини извивающиеся в припадочном танце тени. – Нам нужно выехать из Москвы до рассвета. С восходом солнца никакой наряд мое лицо скрыть не сможет!

Все же как ни пыталась Ягна сохранить серьезность момента, но рядом с братом это получалось плохо. Даже осадок, осевший на душе из-за ее кратковременной вспышки ярости, тут же улегся, едва она вспомнила забавную рожицу Ежи и уморительное копирование им повадок зеленых юнцов, едва попавших в армию и уже робеющих перед грозным ликом инспектирующих их полковников. Агнессу так и тянуло расхохотаться в голос, но надо было себя сдерживать, не то на радостях перепутаешь что-нибудь в заклинании, и вместо охоты под Рязанью, они попадут на какой-нибудь прием, вывалившись из зеркала прямо на навощенный паркет! Вот был бы конфуз и скандал! И тогда недели на три весь свет, забыв об угрозе войны с Францией, упиваясь событием, смаковал подробности сюжета, пририсовывая новые подробности. Голос брата вывел княгиню из задумчивости, и только тогда она заметила, что молча смотрит в зеркало, но в ту же минуту она почувствовала прикосновение Ежи –порывистое, сильное, и в тоже время мягкое и чуткое, - это был жест человека, уверенного в своих мыслях и желаниях. Сначала в синих глазах Агнессы вспыхнул огонек злости, как всегда происходило с ней, когда над свободолюбивой и упрямой натурой Лисовской пытались осуществить давление, и все же едва ее взгляд встретился со взглядом братом, пляшущие искры в зрачках тут же потухли. Брат был ее миром, неотъемлемой частью ее жизни - настолько важной, что она не могла себе представить, как будет дышать, если с ним вдруг что-нибудь случится. Ягна едва не вздрогнула от этой мысли: сколько бессонных ночей она провела, когда Ежи, резвясь, добывал награды на поле боя? А если и вправду начнется новая война? Он уйдет на нее, непременно уйдет, и тогда снова вернется страх потерять его навсегда. Воронецкая умела многое, но вернуть к жизни умершего она не могла. Впрочем, если что-то произойдет с Ежи, Ягна найдет способ все исправить – пусть для этого потребуется подписать договор с самим дьяволом, достать наиредчайшие ингредиенты или преступить все законы божественные или человеческие. Ни рай, ни преисподняя не имели на Георгия Ксаверьевича таких прав, какими сама себя наделила его сестра – просто по праву рождения. Потому что они – Лисовские. Княгиня мягко и ласково коснулась ладонью щеки брата.
- Wiem, Jerzy (Знаю, Ежи), - голос Ягны дрогнул от наплыва самых нежных и светлых чувств, которые только возможно было испытывать к самому родному человеку, ниспосланному тебе, как память о том, что даже среди кажущейся бесконечной тьмы одиночества все еще теплится горячий и яркий свет лампады,  заставляющий пробуждаться в сердце давно забытую потребность во взаимных любви и заботе. - Dobra, wystarczy! (Ладно, хватит!) – пани убрала ладонь, и взгляд ее посерьезнел. - Wrócić do przejścia przez lustro. Musimy się skupić i, Jerzy, proszę, uważaj (Возвращаемся к переходу через зеркало. Мы должны сосредоточиться и, пожалуйста, Ежи, будь осторожен),  -затем она потянула за собой брата ближе к зеркалу и сконцентрировалась на отражении в зеркале мерцающего пламени свечи. Когда сознание успокоилось и перестало отвлекаться на посторонние предметы, Воронецкая вслух, медленно и четко, принялась выговаривать витиеватую вязь заклинания Армашевского. Не смотря на то, что оно считалось золотым стандартом зеркальной магии, княгине, как и любому опытному магу, хотелось довести его до ума, отшлифовать еще более, и в некоторых местах чуть видоизменить текст, дабы получить больший простор для пространственного скачка и большую свободу выбора скороходам. Но эти эксперименты пока еще ждут своего часа. Полированная глядь дрогнула и пошла крупной рябью, готовясь стать своеобразным коридором между городами. Ягна не прекращала чтения заклинания, коее помнила лучше, чем «Ave, Maria» - частота посещения сопредельной реальности у Воронецкой зашкаливала, и не всегда подобные визиты носили допускаемый характер. Но что ей все эти законы, требования, условности? Агнесса отмахивалась от них, как от назойливых мух. Ее сейчас более беспокоило, как доберется до Первопрестольной Ежи. Все-таки у него опыта хождения по зазеркальным переходам не так много, а преодоление предвидится непростое. Конечно, на самой Воронецкой подобное путешествие особо не скажется, но брат – это совсем другое дело! Так, одолеваемая тревогой, Ягна сделала первый шаг в сопределье. Губы ее продолжали уверенно и точно, словно отбивая барабанный ритм, произносить заклинание, заставляя пространство искажаться и кривиться. Воздух вокруг стал тяжелым и заметно холодным. Княгиня двинулась вперед. Медленно, не спеша, почти ничего не ощущая, кроме дышащего в лицо чужого мира. К нему нужно было привыкнуть, и тогда даже можно было полюбить его, как это сделала сама Агнесса. Спустя полминуты, тело привыкло к новой обстановке, подстроилось под нее, и шаги стали гораздо легче, но княгиня не торопилась, помня, что где-то здесь рядом, обнимая ее, должен быть брат. Впереди довольно скоро замаячило вытянутая вверх четырехугольная рама, за которой мутно, как сквозь запотевшее стекло, усматривалась комната, и стоявшая рядом на столике свеча, служившая маяком для идущих. Осталось совсем немного усилий, и вот уже гусарский сапог на изящной ножке светской дамы наступил на мягкий персидский ковер. Воронецкая шумно вдохнула и выдохнула, заставляя легкие заново привыкать к кислороду.
- Jerzy, jak się masz? (Ежи, как ты?) – тут же обернулась она к брату.